Боги майя [День, когда явились боги] - Эрих фон Дэникен

Мы открыли тяжелые ворота. Хрюкали свиньи, виляя хвостами, подошли две тощих собаки; я дал им орешков из взятых в поездку припасов. У ворот в дощатом заборе нес караул, жуя листья коки, морщинистый старик. Здесь, валяющаяся в беспорядке, открытая всем ветрам, погибает не имеющая себе равных коллекция древностей — огромные, великолепно сформированные головы с большими глазами, стелы, которые неожиданно напомнили мне про Сан-Аугустин в Южной Америке (по крайней мере на четырех рельефах видна рука одного художника). «Видимо, — мелькнуло у меня в голове, — когда-то произошло переселение индейцев с юга на север, из Южной Америки в Центральную». Невозможно понять гватемальских археологов: они позволяют древним сокровищам погибать без защиты.

Молодому полицейскому было поручено проводить нас на следующий день к финке Лос-Таррос, но наш провожатый тоже не знал дороги. Когда он спросил работавших на плантации индейцев, видно было, что они отвечали с явной неохотой и далее умышленно направили по ложному пути. После ливня, хлынувшего как из ведра, солнце снова быстро появилось на небе. Воздух был настолько влажен, что казалось, его нельзя втянуть ноздрями, к тому же он был липкий и имел запах гнили. В поездке нас сопровождали москиты; если через оконную щель удавалось прогнать одного, вместо него с жужжанием залетали два-три его товарища и набрасывались в тесном пространстве на беспомощные жертвы. В полдень мы отдыхали в тени деревьев. Откуда-то слышались невнятные голоса, бормотание. Мы взяли с собой камеры, пошли на шум и вскарабкались на холм, пролезая сквозь густые кусты. На прогалине мы увидели четырех мужчин, трех женщин и двух мальчиков, очевидно, индейскую семью. Они полукругом неподвижно сидели перед каменным лицом, на метр возвышавшимся над землей; на небольших каменных плитах горели свечи, как на христианских алтарях, со лба выразительной скульптуры воск капал на брови. Небольшая община, погруженная в себя вокруг своего бога, внушала почтение. Хотя мы и передвигались очень тихо, наше появление нарушило молитву. У индейцев были настолько испуганные взгляды, словно их застали за чем-то запретным. Мы молча стали в круг, словно пришли, чтобы поклониться их каменному богу.

Лицо, на которое были устремлены взгляды индейцев, выглядело приветливым, на нем было радостное выражение, редкое среди ему подобных; над большим крючковатым носом смеялись овальные глаза, и казалось, даже рот улыбается; в центре налобной повязки было высечено личико. «Наконец хоть один смеющийся бог», — подумал я. Индейцы молча наблюдали за нами. Они собрали амулеты, которые разложили перед скульптурой, и спрятали их в коричневый джутовый мешок.

— Камень изображает бога? — спросил я старшего индейца, который, бесспорно, был главой семьи, т. е. единственно-го> кто имел право отвечать.

— Да, сеньор, — произнес он едва слышно.

— Какой это бог?

Ответа я не понял, он состоял из длинного имени на одном из индейских наречий. Я переспросил. Ответ прозвучал на испанском:

— Бог счастья.

— Изваяние стоит здесь давно?

— Целую вечность, — сказал индеец, — бог помог нашим предкам, и сегодня он помогает нам.

Семейство старалось исчезнуть незаметно, возможно, индейцы опасались, что я сообщу деревенскому священнику, что они совершали «языческие» обряды. Услышав, что я приехал из далекой страны и сегодня же уеду, они успокоились, уже непринужденно вынули из мешка амулеты, зажгли новые свечи и положили на камень смолу, издававшую своеобразный сладкий запах. Когда группа снова погрузилась в молитву, мы бесшумно удалились.

Молодой полицейский был смущен. Проведя детство и юность в Санта-Лусия-Котсумальгуапе, он пребывал в неведении, что его земляки все еще просили древних богов о счастье и благословении. Мы вознаградили нашего робкого полицейского, который наконец стал вести себя естественно и не скрывал радости по поводу неожиданного вознаграждения. Поздно вечером, утомленные многочисленными впечатлениями, мы вернулись в Гватемала-сити.

В ячейке моего номера в отеле «Эльдорадо» я нашел записку с просьбой позвонить в университет профессору Диего Молину. Портье объяснил, что речь идет о лучшем фотографе Гватемалы, который в университете передает секреты своего искусства студентам.

Часом позже профессор, сухопарый высокий 30-летний мужчина, заехал за нами. В уголке его рта свисала гав-а-тампа, сигара, которую, обычно погасшую, он в любой ситуации любил держать во рту. По пути в студию Молина рассказал, что он полтора года провел в Тикале, стараясь снять столицу майя при различном освещении в разные времена года. То, что он нам показал, было потрясающе. Молина работал для немецкого журнала «Geo» и американского «National Geographic». Более захватывающих фотографий Тикаля на свете не существует.

Молина спросил, нельзя ли сделать со мной, как он выразился, слегка «постановочный» снимок. Почему же нет? Он посадил меня на вращающийся стул. Целая батарея прожекторов ослепила меня. Послушно следуя указаниям мастера, я принял крайне неудобную позу, и тут из-за обычного в городе временного отключения электричества нас окружила тьма. После яркого света я смог ориентироваться в могильном мраке только по красному огоньку гав-а-тампы. Пока мы выкурили по сигаре, лампы загорелись вновь.

Диего Молина присел на барный табурет позади большой камеры, и тот под ним сломался. Мы рассмеялись. Сидя на втором табурете, Молина скомпоновал кадр. Щелкнула камера, и под потолком студии взорвался прожектор, осколки пролетели над моей головой. В растерянности я пробежал глазами по остальным источникам света, но Молина заверил, что такое случается очень редко и сегодня бояться уже нечего.

Едва его успокаивающие слова достигли моей испуганной души, как из трансформатора, проглатывавшего кабели как спагетти, повалил дым. Раздалось шипение, затем трансформатор глухо громыхнул и испустил дух. Мы снова сидели в темноте. Диего Молина, мастер импровизации, вытащил откуда-то аккумулятор, заменил предохранители, переключил провода, неподвижно держа тонкую сигару в левом уголке рта, в то время как правой стороной давал пояснения своим действиям. Молина оценивающе осмотрел меня, затем, чтобы занять мои руки, сунул мне древнюю фигурку. В конце сеанса она выскользнула у меня из рук и разбилась об пол.

После этой «фотосессии» мне стало совершенно ясно, что профессия фотомодели: а) очень утомительна, б) опасна и в) создана не для меня. Мне неясно, поступит ли вовремя до печати этой книги фотосерия «Тикаль». Диего Молина обещал ее мне. Мапапа?[5]

Собственно говоря, мы вообще не собирались в столицу Гондураса Тегусигальпу. Нашей целью был Копан, а он расположен ближе к Гватемала-сити, чем к Тегусигальпе. Однако нам посоветовали добираться туда окольным путем по воздуху, поскольку участок Гватемала-сити — Копан пролегает по девственному лесу и его крайне трудно преодолеть даже на машине повышенной проходимости. Итак, мы полетели в Тегусигальпу самолетом гондурасской авиакомпании «Саса».

Иногда небольшая забава служит вознаграждением за опрометчивый по сути кружной маршрут. Такое удовольствие мы получили в отеле «Гондурас майя», на первом этаже которого процветает казино. Мы с Ральфом наведались туда.

Наше внимание привлекли два игрока у рулеточного стола. Справа от крупье толстый негр, охваченный дикой игорной страстью, потел так сильно, что пот с затылка капал ему прямо на пиджак, поскольку у великана не было шеи; от него исходило веселье победителя, и действительно, после каждой игры крупье придвигал к нему несколько высоких столбиков фишек. Напротив толстого негра, по другую сторону стола, стоял тощий небритый белый, который после каждой игры оскаливал свои желтые глазные зубы — единственные, что остались у него во рту. Эта пара работала в тандеме.

Едва колесо останавливалось, оба с проворством воров-карманников занимали все поля от 1 до 36, а также принятые в американской рулетке зеро и дабл-зеро, всего 38 чисел. По логике, они должны были выигрывать после каждой ставки — и все-таки проигрывали. Тридцать шестая фишка, выигрышный номер, оставался на столе, а зеро и дабл-зеро не давали ничего. Выигрыши выплачивались только 35 раз, но толстяк негр и тощий белый этого не учитывали. Когда шарик начинал свой бег, они растопыривали два пальца в виде знака победы, который изобрел во время — будем надеяться, последней — войны Уинстон Черчилль. Victory.